ника, 59 - 17 мая 2012 11:38

НАЧАЛО
На покатом с улиточным завитком подлокотнике старорежимного кресла позирует фотографу обнаженная красавица. Одна рука покоится на бархате высокой спинки, другая сопровождает к слегка раздвинутым губам бокал вина. Длинные ножки в пуантах хореографически скрещены. Их выпуклый подъем пересекает царапина. Она совсем свежая, и я подозреваю, что это след от отвертки. Кто-то опять пытался похитить керамическую Дору Семеновну. Может, безутешный поклонник. Может, ревнивая вдова капитана, чей чинный портрет отрешенно взирает на покинутый навсегда плацдарм за соседней оградкой.
— Представь, золотце, кругом сплющенный гербарий — и вдруг я, молодая и голая. Вся в несомненных признаках жизни, — слышу голос еще полностью здешней Доры Семеновны, прикрепляющей железной скрепой к завещанию картонный снимок в матовом налете растертых в пыльцу дней. — В гробу я видала их протокольные памятники со стерилизованными старухами. Это что — паспорт, кто-то будет сверять изображение с наличностью? Имеет женщина право на свои кровные достоинства хотя бы в честь кончины? Кстати, в бокале вполне мог оказаться яд, этот неврастеник был на все способен. И получается, что из-за жалких сорока, ну хорошо, пусть шестидесяти накинутых сверху лет я должна до второго пришествия распугивать ворон? Мало меня дохлой внизу? А так, глядишь, какой-нибудь мечтатель букетик там, послание типа «мы разминулись, но сражен зазря зарытыми грудями» или нет, это грубовато, лучше «мы разминулись, но прельщен вотще сокрытыми персями». Будь моя воля, я б вообще учредила нудистские кладбища. Как, по-твоему, золотце, шикарная мысль?
Дорой Семеновной меня одарил июльский полдень 1988 года. В стране свирепствовала антиалкогольная кампания. В Грузии, в Молдавии, в Крыму четвертовали виноградники. Из открытой продажи исчезли клей «БФ», гуталин и зубная паста «Поморин». Токсикологические отделения напоминали дровяные сараи. Алхимик Венедикт колдовал с веткой черемухи над уцелевшим ширпотребом, превращая его в целительное зелье для обугленных душ сограждан.
Свидетельства о смерти стали черновиками ваучеров. Их обналичивали двумя ящиками сверхнормативной водки на одного покойника. Зятья нехорошо задумывались, глядя на тещ, а иногда, особенно с утра, и на жен.
В выходные запирались даже пивные ларьки и российская провинция впадала в двухдневную кому. В одну из таких пустынных суббот я медитировала на крапленной голубиным пометом скамейке центрального сквера. Ноздри уже улавливали запах средневековой чумы, составленный из сладковатой гари, вороньего грая, багрового неба, тележного скрипа.
— Спой, Мери!
Девушка поправила нагрудную косынку, открыла карминовый рот, и оттуда мощно, как струя из пожарного брандспойта, шарахнул «Марш энтузиастов». От неожиданности я сморгнула разом все промежуточные эпохи до покинутого мной полдня.
По сквозной аллее, одним концом прикрепленной ко Дворцу бракосочетания, а другим к приобкомовской площади с бронзовым основоположником на обширном постаменте для цветов от новобрачных и других процессий, двигался духовой оркестр, предводительствуемый старухой под черным мужским зонтом, обшитым парасольным кружевом.
Она была безупречно пьяна.
С бортов трофейной шелковой пижамы отсвечивали медали. Где-то в районе паха на боа из перьев давно отпетых орнитологами птиц покачивался эмалированный ночной горшок, полный копченой колбасы крупной резки. Она совсем недавно воскресла из небытия на кооперативных прилавках по антикварным ценам. Старуха размеренно засеивала номенклатурной закуской боковые газоны, приговаривая:
— А фигли? А ни фига!
И на лице ее ритмично сменялись выражения протеста и сатисфакции...
Могла ли я не присоединиться?
Дора Семеновна была балериной. Над изголовьем ее кровати на черенке атласных лент висели пуанты. По преданию их, еще влажные после фирменного фуэте, вручила окрыленной дебютантке сама Матильда Кшесинская. Скептикам предъявлялись три документальных свидетельства.
Во-первых, фотографическая открытка с несравненной Малечкой, парящей в антраша. На распахнутых прыжком мраморных конечностях, отполированных дланями последнего русского самодержца, действительно присутствовали пуанты.
Во-вторых, вырванную из журнала «Огонек» репродукцию картины Б. Лядова «В. И. Ленин с балкона особняка Кшесинской произносит речь перед питерским пролетариатом». На ней глянцевый Лукич перегнулся через ажурные перила напряженным лицом очень несвоевременного мужа и кого-то разыскивал в пучине матросских бескозырок. Возможно, обещанный живописцем пролетариат. Но это предположение. Бесспорным же фактом, который не могли отрицать самые придирчивые эксперты, являлось то, что ноги вождя обуты в добротные немецкие ботинки. А где же, батенька, позвольте полюбопытствовать, пуанты?
И здесь блистательную цепь вещдоков победоносно замыкало, рассеивая последние сомнения, уже знакомое персональное ню Доры Семеновны.

• 
• 
•